Дмитрий Липскеров

На сегодняшний день интеллигенции в том понимании, каким ее наделяли в 60−70−80-е и даже 90-е годы, не существует. Есть интеллигенты, которые не справились с новой жизнью (и их нельзя в этом обвинять), они озлоблены. Но теперь мало кого интересуют их моральные принципы. Интеллектуальное и душевное сочувствие миру дается при рождении. А воспитание это только усиливает. Включать телевизор я боюсь, потому что не терплю менторского тона. А там нас учат жить.

Говорят, миллиард подарен дьяволом. Я никогда не стремился к большим деньгам, но не отказался бы стать миллиардером так, чтобы в этом не было крови. Господь с дьяволом спорит: я знаю немало русских миллиардеров, которые на свои средства делают много хорошего. На Западе та же ситуация. И еще глубже это касается богатых наследников, для которых понятия денег вообще не существует.

Если отрубить на руке три пальца — вот столько у меня останется друзей. Я могу не общаться с ними годами, но абсолютно точно знаю, о чем они думают. Это то, что называется родство душ. Для общения я выбираю людей, которые просветляют мой ум в областях, плохо мне знакомых.

Театр — это болезнь. Какую бы роль ни исполнял человек — от главной до самой незначительной, кем бы ни служил — от режиссера до гардеробщика, — он остается там навсегда. Можно найти работу в другом месте, где платят больше… Но уйти из театра невозможно. Я боролся с этой тягой 20 лет. До сих пор возникает желание написать пьесу, окунуться в атмосферу, где девушки, артисты, посиделки, пьянки, гитара, песни, слезы умиления, слезы восторга…

В целом наш театр — это помойка. Но иногда в ней можно найти драгоценное кольцо. Я видел спектакли Товстоногова, видел актеров с большой буквы, был лично знаком с известными драматургами, которые часто были маленького роста, но они излучали такую энергию, что я стоял перед ними с дрожащими коленями. Это были великие люди. Театр начинается с драматурга. Что только не делали с Чеховым, а он не изменился.

Но лично я себя никогда не ощущал человеком, с которого начинается театр. Когда моя пьеса «Школа с театральным уклоном» вот-вот должна была выйти в «Ленкоме» у Марка Захарова, я пришел в театр с текстом подмышкой и столкнулся с Марком Анатольевичем в коридоре. «Вы какими судьбами?» — «Как же, работать, обсуждать…» — «Дорогой мой! Приходите на премьеру! Мы вам все покажем!» Я понял, что больше в театре работать не буду, и начал переучиваться из драматурга на прозаика.

Моя жизнь всегда проложена через моих детей. Это как большой пересадочный аэропорт. Я всегда лечу через них. Если бы мне дали шанс прожить жизнь ­заново, я бы выбросил из нее все, что у меня было, за исключением детей. Дети меня любят, но им неважно, кто я. Старший сын мне сказал: «Пап, ты же забыт и никому не нужен. Я тебя, конечно, люблю, но ты же писатель…» Я в ответ: «Как же так, сынок! Это же миллион упоминаний в „Гугле“!» Теряюсь, даже не знаю, что ему и ответить. А он так плечиками пожимает: «Ну как-то это все… Ты же не „Гарри Поттера“ написал».

Счастье — это точка, пересечение двух диагоналей. Счастье, растяжимое во времени, — уже что-то другое. Покой, пресыщенность. Счастье мгновенно. Ты даже не понимаешь, почему оно возникло именно сейчас. Увидел кого-то. Ухо, прядь волос… И ты счастлив в этот момент. Счастье приходит тогда, когда чувство любви не требует обратной связи. Я люблю солнце. Но я не думаю о том, что солнце должно любить меня в ответ. Дети спят в кровати, и ты счастлив.