КУРИНЫЙ БУЛЬОН

В нежном возрасте он относился к женщинам с самым утонченным романтическим ощущением и предчувствием любви, правда смотрел на девочек издалека, нетерпеливо ожидая взросления.
В первую девочку он влюбился в тринадцать лет, если не считать секундных симпатий бесполой окраски в младших классах и детсаде.
В пионерском лагере, на Черном море, он впервые произнес слово «люблю». Ночью он пробрался в девчачью палату к предмету своего обожания с тюбиком зубной пасты. Всех спящих в палате девчонок измазал, а Ларе Галиной, присев к ней на краешек кровати, слегка подул на безмятежное личико. Ее кукольные ресницы затрепетали, и девочка открыла глаза. Он тотчас признался ей в любви.
– Я люблю тебя! – прошептал.
Девочка хлопала глазами, стараясь поскорее выбраться из сна, в котором тоже происходило что-то хорошее. Ей еще никогда не признавались в чувствах наяву, и она ощутила ответный порыв, а потому сказала:
– Я тоже тебя люблю!
Мальчик взял ее за руку, сердце бешено колотилось, и он все повторял, как будто его заклинило:
– Я тебя люблю! Я тебя люблю!..
Первую минуту она отвечала ему, что тоже любит, а потом целый час глядела на него улыбаясь, так как в лунном свете он был похож на Буратино. Следующий час она умоляла его немедленно уйти, потому что скоро начнет светать и может получиться ужасное, но он все продолжал шептать, словно молился:
– Люблю!
Она рассердилась и грозно, почти в голос скомандовала:
– Уходи!
Он ткнулся своим длинным носом в Ларино лицо, ощутил, что девочка пахнет куриным бульоном, и поцеловал ее в каменные губы:
– Я тебя люблю!..
Он улучил время перед завтраком и на лестнице в тысячный раз произнес самое избитое слово в человеческой истории:
– Люблю!..
Она раздраженно ответила, что опаздывает за стол, что из-за него ее могут не взять на море.
– Ты разлюбила меня? – спросил он.
– Да, – ответила девочка, так как ночь давно закончилась, солнце окрасило мир другими цветами и в нем для Буратино места не осталось. Перед завтраком она вспоминала Дато, местного абхазского парня с черными дерзкими глазами, который ловко играет в настольный теннис, а на вчерашних танцах тесно прижимал ее успешно формирующуюся грудь к своему наливающемуся силой телу. К абхазцу она и чувствовала сейчас симпатию, а к ночному гостю уже нет. – Не люблю!
Его сердце, переполненное горем, толкало слезы к глазам, но он держался мужественно и решил сражаться за нее. На следующих танцах он подрался с аборигеном и вдруг понял, что организм его слишком слаб и неумел, тогда как в груди колотится молотом дух воина. Его прилично избили, и он до конца смены сидел на гальке возле моря, держась за сломанные ребра, глядя, как Ларка плавает. Она как грациозная русалка преодолевала натянутые по воде пенопластовые дорожки и побеждала всех, даже мальчишек из первого отряда обгоняла…
А потом смена закончилась, и они полтора суток ехали поездом обратно в Москву. Лара всю дорогу грустила, расставшись с красавцем Дато, а он страдал, что ее грусть связана не с ним…
Неожиданно она позвонила где-то через полгода, позвала в гости, и он поехал в далекое Новогиреево, где жила его летняя любовь…
Он сидел за кухонным столом и пил чай с медом. За окном завывала вьюга, а Ларка болтала всю дорогу. Он не прислушивался к ней, а лишь удивлялся, как тоненькая девочка с фигурой богини, пловчиха с узкими бедрами за несколько месяцев вдруг переменилась, располнела так, что он с трудом ее узнавал. Такое бывает с девочками в возрасте перемен… А потом она замолчала и смотрела на него, а он на нее. Их глаза были наполнены разными смыслами.
– Я люблю тебя! – призналась девочка.
Ему стало грустно-грустно. Он отхлебнул из чашки остывшего чая с загустевшим медом и ответил:
– А я уже не люблю!
– Как же так? – Она заплакала. – Всего полгода прошло… Ты ведь дрался за меня…
– Да, – согласился он. – Дрался. Ты же разлюбила меня всего за несколько часов! Еще до драки.
– Я ошибалась!.. Может человек ошибиться?!.
Он надел тяжелое пальто с меховой подстежкой, натянул на уши кроличью шапку и, выходя из квартиры, в дверях произнес:
– Ошибиться человек может! – Шагнул за порог и добавил: – Ты жирная и неприятная! Это тебе в наказание!
В следующий раз любовь пришла в выпускном классе. Он к ней готовился, подтягивался на перекладине, отжимался и увеличивал объем груди с помощью эспандера, читал Бунина, Куприна и запрещенную «Лолиту» Набокова. Мускулы окрепли, черты лица заострились, взгляд стал устойчивым, и он стал похож на сильного повзрослевшего и возмужавшего Буратино… А она пришла в их школу только в девятый класс – переехала в новостройку рядом со школой. Он увидел ее на торжественной линейке первого сентября – и тотчас влюбился.
В этот первый день учебы он уже провожал новенькую, нес портфель и смотрел на ее слегка склоненную к худым плечам голову с роскошными длинными волосами. У девочки была мальчишеская грудь, маленькие горошины под водолазкой лишь слегка угадывались. Она была несколько отстранена от этого мира, как будто ее внутреннее обустройство было богаче реального. Или это просто ему казалось. Когда он предложил проводить новенькую до дома она сразу кивнула, поглядела на него синими, как море, глазами и сказала:
– Пошли.
Он взял ее портфель…
А потом, подойдя к новому кирпичному дому, она еле слышно проговорила, что ее зовут Настя, а он почему-то попросил называть его Буратино. Сам не понял зачем. Она кивнула и ушла…
Несколько последующих дней после школы они бродили по Москве, и он даже вспомнил какие-то стихи из внеклассного чтения и декламировал их – пусть слегка неуклюже, но верно. Он угощал девочку пирожными и газированной водой, а потом интересовался особенностями ее жизни. А она не видела никаких необычностей в своем существовании, пожимала плечами, перекидывая длинные светлые волосы справа налево.
– Я обывательница, по-старому – мещанка, и все… Ничего интересного…
Он водил Настю в кино. Сначала решился прикоснуться в темноте к кончикам ее пальцев. Она руки не отдернула, но и не потянулась ею навстречу. Он взял Настину прохладную ладонь и слегка поглаживал весь сеанс.
Через неделю, все в том же кинотеатре, в последнем ряду он попытался ее поцеловать. Она губ не прятала, не сжимала, но и не пыталась целовать его горячий рот в ответ. Она пахла куриным бульоном.
Еще через неделю, когда гремел последний сентябрьский гром и Москву поливало дождем, она позвала его в квартиру, чтобы переждать ненастье. Родителей не было, и они прошли в комнату, где он ее сразу обнял со спины. Она опять не сопротивлялась, давая вволю целовать ее шею, перебирать пальцами волосы, а когда он потянул ее к диван-кровати – поддалась и легла на спину. Теряя контроль, он судорожно расстегивал пуговицы ее блузки, а она терпеливо ждала, пока он справится. Он сильно сдавил ей грудь, сжимая пальцами маленькие светло-розовые соски, а потом уже, трясясь от возбуждения, раздел ее полностью, расстегнул ширинку своих джинсов и долго безуспешно тыкался совсем не в те места, пока она холодными пальцами не придала правильное направление. И он вошел в царствие небесное, погрузившись в него без остатка, растворив в девочке Насте свою девственность и душу без остатка. Он не заметил, как на мгновение синие глаза ее округлились, как она поморщилась от боли. Инстинкт бешено гнал его животное тело в живое русло жизни…
– Не в меня, – попросила она.
– Да-да, – прошептал он в ответ и едва успел пролиться горячим на ее плоский живот.
Потом он увидел на себе кровь и подумал, что поранился, но она сказала, что это ее. Он не понял.
– Это моя девственность, – пояснила Настя. – Я девственница. Понял?
И тут его озарило. В одно мгновение он понял, что эта девочка и есть любовь всей его жизни, что она предназначена для него, а он для нее. Все сошлось, все его ожидания оказались не напрасными.
– Я люблю тебя! – прошептал Буратино.
– Я в душ.
Она выскользнула из постели и пошла в ванную, держа руку между ног, не давая крови капнуть на пол.
Теперь они почти не расставались, проводя вместе все свободное время. Он постоянно что-то ей рассказывал, а она загадочно улыбалась в ответ – и только. Он знал о ней столько же, сколько и в первый день знакомства. Ему эта загадочность нравилась… Настя никогда не отказывала в его желаниях. Ее тело было податливо, но страсть не охватывала плоть, она ни разу не застонала и не ответила ему на бесконечные слова любви.
– Я люблю тебя! Я люблю тебя!
Он думал, что все дело в возрасте, что женское в Насте еще не проснулось, что пройдет еще несколько месяцев – и все придет, в срок, как то положено. Буратино был готов ждать.
Он познакомился с ее родителями – инженерами, работающими на авиационном заводе. Они были приятными в общении, задорными и веселыми походниками, контрастируя с дочерью, которая отличалась молчаливостью и загадочной средневековой улыбкой.
Как-то отец Насти позвал его на лестницу покурить и после очередного рассказанного анекдота, сильно затянувшись, сказал молодому человеку в лоб, что их дочь ему не пара. Глаза Настиного отца смотрели в пол, как будто ему было неловко или стыдно.
– У меня отец начальник отдела в министерстве! – удивился Буратино.
– Да не в этом дело… – Он хотел что-то сказать, но спохватился: – В общем, держись, парень!
Буратино не придал этому разговору должного значения, так как отцы всех девочек хотят их защитить, порой делая большие ошибки из-за собственной рьяности…
Он продолжал встречаться с Настей, но теперь старался приводить ее в свою квартиру. В один из вечеров он попросил сделать ему то, о чем боялся заикнуться до сих пор. И она сделала, без лишних проволочек: просто опустилась на колени, расстегнула ремень, хоть и неловко, но довела просьбу до логического завершения. Потом он слышал как ее тошнило в ванной. Он спросил, все ли в порядке.
– Да, – ответила Настя.
Перед сном он понял, что она отдала ему самое главное доказательство любви. Он был молод и неопытен, а Куприн о таких тонких вещах в те времена не писал. Он вдруг страстно захотел жениться на ней, на почти семнадцатилетней, зная, что по обоюдному согласию часто расписывают и несовершеннолетних. Ему не терпелось тотчас помчаться в новостройку, чтобы попросить согласия стать его женой… В шесть утра он мчался легкими ногами к ее дому, переполненный восторгом и всеобъемлющим счастьем.
У подъезда он увидел Настю и парня в форме десантника, с дембельскими украшениями на груди и берете. Он остановился как вкопанный, укрылся за стволом старого тополя… Она просила десантника простить ее, умоляла, потом говорила, что он сам виноват, поступив как скотина… В ее голосе заключалось столько страсти, которой не было, как он считал до поры, в их полугодичных отношениях. А потом она упала перед солдатом на колени и в голос закричала на всю пустынную улицу:
– Боречка, я люблю тебя! Люблю! Прости!!! Я сука, сука!!!
Он сам не понял, как вышел из-за дерева, как подошел к ним, будто замороженный.
– Настя… – проговорил он. – Как же так?!
И десантник и девочка смотрели на него как на некое препятствие. Солдат вдруг что-то понял и сказал ей:
– Так это ты с ним?!!
– Он никто! – со злобой произнесла Настя, встав с колен. – Я же говорила! Я говорила, что люблю тебя, Боренька! Он лишь для того, чтобы тебе больнее было! Но ведь и ты мне причинил столько боли!.. Ты же не любил Светку! А я не люблю его! Подумаешь, проткнул нарисованный очаг в страну дураков!.. Ты нарочно с моей подругой… Ведь ты любишь меня?
– Она врет! – вдруг сказал он. – Она сделала мне минет! Без любви так не поступают! И проглотила!
– Эта может! – кивнул десантник. – Она мне по три письма в день присылала, описывала, как вы и где!.. Про Куприна, «Лолиту»… Ты же Буратино?.. Она такая! Маленькая гнусная дрянь! Беги от нее, парень! Беги не оглядываясь! Кстати, у нас вокруг части столько таких тварей кружило – так они за трешку сосали всем без разбора! Отсосала не значит любит! Это сучка из мести мне!.. Так вот, Настенька, я на Светке женюсь седьмого ноября! А письма твои читал всем ребятам в части. Кайфовали, разбирали на ночь… За этим и приходил, чтобы сказать – иди в жопу! А там соси кому хочешь!
– Нет!!! – закричал Буратино и схватился за голову, словно старался удержать в деревянном черепе взрывающийся мозг. – Аааааааа! – Его качнуло в сторону, и он побежал куда-то по пустынным улицам…
С ним случилась горячка, и он чуть не умер. Лежал дома и бредил, а старенькая бабушка, услышав от доктора, что это нервный срыв, какое-то мощное потрясение, что само должно пройти при должном уходе и понимании, бросилась кормить внука всякими деликатесами, купленными на рынке. Пекла пироги и варила компоты, а его рвало только от одного запаха пищи… Бабушка, успевшая поучиться несколько лет в дореволюционном пансионе, понимала про внука почти все. Она точно знала, что нервный срыв у него от отношений с девочкой Настей и что только время и ее, бабушкина, любовь залечат раны. Еще она знала, что после таких ран рубцы остаются на всю жизнь и влияют на ее течение до гробовой доски. Она жалела внука, но виду не показывала.
Через две недели Буратино вернулся в школу, и ему сразу же рассказали, что его девушка Настя пыталась покончить с собой, наглотавшись таблеток. Но она жива, ей уже промыли желудок. Ни один мускул не дрогнул на его лице – казалось, юноше наплевать на случившееся. А потом он увидел ее – осунувшуюся, с поблекшей синевой в глазах. Она смотрела на него как сквозь стену и прошла мимо, как бы через его прозрачность, в другую реальность, будто они и не знакомы были вовсе. Он отвернулся к окну, лишь ноздри его дрогнули от запаха куриного бульона…
Он не мог оправиться от случившегося несколько лет. Он не находился в депрессии, считая это состояние неконструктивным, просто его душа выстроила ряд мощных укреплений вокруг, дабы уберечь себя, ранимую и нежную, от новых разрушительных катаклизмов. Теперь, учась в институте, он общался с противоположным полом спокойно и холодно, как ледяной человек – неприступный, лишенный романтического воображения. Девушкам это почему-то нравилось, и их непостижимым образом тянуло к этому странному сильному парню с носом как у Буратино, который не выказывал симпатий к кому-либо конкретно, улыбаясь всем девчонкам почти одинаково и отстраненно. Если кому-то и показалось, что он гомосексуалист, то сарафанная информация о том, что он за первый курс переспал почти со всеми девчонками потока, стерла всякие досужие домыслы.
Ему десятки раз признавались в любви, но он в ответ лишь улыбался загадочной средневековой улыбкой, как тогда девочка Настя, не чувствуя от самой избитой фразы в истории ровным счетом ничего.
Но его ждало еще одно потрясение, пробившее все защитные конструкции души, разом уничтожившее мощные военные базы вокруг.
Когда Буратино исполнилось тридцать, умерла его мать. Она никогда не жила с ним, отдав его на воспитание бабушке. Когда он был маленьким, мать либо брала сына на выходные, либо навещала, привозя эклеры с заварным кремом, и только. Иногда по воскресеньям, когда у нее было хорошее настроение, мать, красивая и восхитительная, позволяла ему приходить к ней в кровать признаваться в любви, щекотала счастливого сына до истерики, источая запах куриного бульона…
— Я люблю тебя! Я люблю…
Она целовала его до начала полового созревания, потом вместо ласки лишь проводила рукой по щеке, все более отстраняясь от подростка. А он пытался заставить ее любить его, любить, любить!!! Но что он мог? Рыдать в своей спальне у бабушки?.. А мать была всегда далеко. Ей, окруженной известными мужчинами из мира эстрады и кино, было совсем не до прыщавого подростка, и со временем, как казалось ему, он потерял ее из своей души, выронил в глубокий колодец золотой ключик, к которому не прилагалось двери. И лишь тогда, когда она неожиданно умерла, совсем молодой и прекрасной, он ощутил такую страшную боль, что душа, казалось, сорвалась в пропасть и летит в ад, переполненная нереализованной любовью…
Он многого достиг в жизни, в том числе и как мужчина. Буратино стал знаменитым художником. Он жил с самыми красивыми женщинами Москвы, и ни одна из них не ушла от него по собственному желанию… Три красавицы родили ему по сыну, но он ни на одной не остановился, чтобы построить семью, ни одной не признался в любви.
С сорока до пятидесяти он переспал с тысячью юных девиц. Нескончаемая вереница вагин словно бесчисленная птичья армада пролетела сквозь его жизнь, не оставив и следа… Хотя самой его дорогой работой стала картина «Тысяча вагин», на которой было изображено десять сотен «героинь», вынесенных в заглавие, – и ни одного повтора в их «лицах»! Все разные: от юных хищниц до вялых и старых, озорных и печальных, скромных и разверзнувшихся экзотическими цветами. На гонорар от экстравагантной живописи он купил дом, где жил отшельником с помощницей-филиппинкой, не говорящей по-русски ни слова. Иногда приезжали сыновья с женами, привозили внуков к деду, а постаревший Буратино сидел в своем огромном кресле и посматривал на свое продолжение с любопытством. Заезжали и матери взрослых сыновей, ухоженные женщины, красивые в своем увядании, и все советовали ему найти вторую половину и в конце концов жениться, хотя бы под старость.
И он в шестьдесят три года бракосочетался со своей толстозадой помощницей с плоским, как рисовый блин, лицом – с филиппинкой Джойс, которую искренне боготворил непонятно за что, как, впрочем, и она его. Они почти не разговаривали, ограничивались лишь парой фраз на английском. Он часто говорил ей «Я люблю тебя», но она не понимала по-русски. Джойс по-прежнему выполняла обязанности домработницы, а он совершенно перестал выезжать в город, наслаждаясь покоем. Обычно по утрам, он целовал Джойс в губы, а затем, сунув свой длинный нос в ее черные волосы, вдыхал их аромат. Они никогда не пахли куриным бульоном, лишь синигангом – национальным супом филиппинцев. И еще: жена никогда не звала его Буратино, а просто: my dear Pinocchio…