На столе стояла чашка. Она не была столь изящна, как рука, оставившая ее — с тонкой кистью, с голубыми венами на запястье. Солнце расположилось в зените. Чашка отбрасывала длинную, чуть кривую тень, похожую на тень бутылки. В ней еще оставалось что-то, почти остывшее, смешанное с ароматной слюнкой. На фарфоровой стенке, ближе к круглой ручке, виднелся след губ…
Еще некоторое время слышались голоса, а потом в саду стало тихо и жарко. Жужжал шмель, временами заглушая песню кузнечика с оторванной лапкой, запрыгнувшего на стол. Горячий ветер лениво шумел в листве плакучих ив, склонившихся к маленькому, заросшему прудику. Кузнечик спрыгнул куда-то далеко, в траву…
Прошло несколько дней, солнце стало чаще закрываться в облаках, а в буйной зелени стал замечаться некоторый упадок. Так человек — вроде еще не стар, но в черной голове пророс сорняком седой волос…
Облетали листья, часто еще совсем свежие поверхностью, но ослабевшие в черенках…
Шмель исчез, а кузнечик засох под боком большого коричневого камня…
Прошло еще несколько дней, может быть больше, и наступила осень. После бессмысленного кружения, в чашку упал сухой осиновый лист и впитал что-то, в мгновение став квелым. Прошел первый дождь, за ним другой и так без конца…
Белый бок чашки стал похож на серое небо, а совсем сгнивший осиновый лист пролился из посуды вместе с переполнившей ее дождевой водой и уплыл куда-то…
Первая снежинка слетала с небес долго и была, как праздник. Другие были похожи на первую и вскоре стали обыденностью. Сначала снежинки таяли в чашке, а потом, когда стало совсем холодно просто ложились на ледяную корочку, образовавшуюся у самой фарфоровой кромки. Ветки ивы превратились в плети, а самые длинные прутьями примерзли к твердой земле. Пришла зима…
Днем с рябины склевывал ягоды красный снегирь, а по ночам ветер выл и пытался опрокинуть чашку со стола в сугроб. Было очень холодно и чашка, хоть устояла, но треснула возле ручки…
Второй трещины не появилось, потому что стало теплее…
День-другой…
Капнуло с просветлевшего неба, а ветви ивы застегали свежую пустоту плетьми, освобожденные от мороза первым солнцем. Склевав последнюю ягоду, умчался догонять зиму рябиновый снегирь. И зажурчало повсюду, под каждым камнем, корешком. Весна…
Все засеялось мелким зеленым, которое по мере солнечного восхождения разрасталось вширь и ввысь, буйствуя молодостью и расточая запахи. По-прежнему под коричневым камнем лежал кузнечик. Он совсем ссохся…
Солнце становилось все боле долгим и в саду распустились всякие дикие цветы. Кашка, одуванчики, какие-то еще желтенькие, розовые — смешались с густой травой, поднимающейся все выше под свежими дождиками…
А потом дожди прекратились. Погода наступила очень теплая. Чашка стояла на столе совсем грязная, в ней застоялась гадость. Зажужжал шмель, день ото дня все уверенней…
На третий день лета стало совсем жарко и в саду послышались голоса. Она остановилась возле мраморного столика и с минуту смотрела на заросший прудик. У нее по-прежнему были тонкие кисти с голубыми венками на запястьях…
Затем она неловко повернулась и длинным шелковым рукавом опрокинула забытую чашку на каменные плиты.
— Как все здесь запустело! — сказала она, слегка поморщившись от звука разбившегося фарфора…
Класс!