Было-не было, но смешно…

Было-не было, но смешно. Прочитал в газете.

Актеры любят подурачиться, хлебом не корми.. Молодому драматургу Дмитрию Липскерову, который в 24 года принес в «Ленком» пьесу «Школа для эмигрантов», пришлось хуже — и в моральном, и в физическом плане. Вот как он об этом вспоминал:

«Распределение состава было поистине звездным. В одной паре — Збруев и Абдулов, в другой — Янковский и Караченцов. Все четверо со дня прочтения пьесы поддерживали меня, каждый по-своему: кто дружеской беседой, кто обедом в театральном буфете, кто рассказами обо всех тяготах актерской судьбы на самой ее заре…

Единственный, кто из этой четверки до сих пор называет меня на «вы», — Николай Петрович Караченцов. Это вовсе не значит, что я не сумел сблизиться с артистом, просто так уж вышло. Поначалу это «вы» настраивало меня на горделивый лад — вот, мол, актер понимает, что драматург несравненно выше стоит по иерархической лестнице, нежели артист, хотя и звезда. А потому общался я с Караченцовым подчеркнуто-серьезно, глубокомысленно вещая ему о своих глобальных творческих планах, несколько понижая даже голос при этом, советуя баском, как нужно играть роль Сержа в спектакле…

Наше подчеркнуто уважительное обращение продолжалось до того момента, пока день премьеры не приблизился до ужасного близко…

Мы стояли в очереди в буфете в перерыве между репетициями, и я давал Караченцову последние наставления.
— Надеюсь, вы, понимаете, что я имею в виду? — спрашивал я.
— Я вас понимаю, — отвечал Караченцов.
— Роль Сержа — роль серьезная, — продолжал я. — Она несет в себе глубинный смысл человеческого подсознания, граничащий с необъятностью Вселенной…
— Вы очень талантливы и умны.

Почти синхронно с комплиментом артиста я почувствовал, как по мягким частям моего тела что-то ударило. Я оглянулся, пытаясь определить того неловкого, кто случайно толкнул меня в тот момент, когда наша беседа с Николаем Петровичем вошла в самую серьезную фазу, но такового отыскать не сумел, а потому решил не отвлекаться на пустяки и продолжал давать советы актеру.

— Вы должны понимать, что это не тот спектакль, где нужно играть на зрителя, это психологическая драма — сосредоточьтесь на своем внутреннем мире…
— Я обязательно сосредоточусь, — пообещал Караченцов, и я вдруг опять почувствовал удар по чреслам, на сей раз более ощутимый, чем предыдущий.
«Господи, что же это такое?» — подумал я, оглядываясь по сторонам и опять ничего не обнаруживая.
— Продолжайте, я вас слушаю.
— Да… О чем же это я?..
— О моем внутреннем мире, — напомнил Караченцов.
— Да-да… Так вот, наполняйте его более мелкими подробностями… Каждый штришок важен для создания образа…

И вдруг я это увидел словно в замедленной съемке. Нога Караченцова в тяжелом ботинке резко взметнулась и дала мне сочный, такой примитивный, что называлось в детстве «поджопник».
От неожиданности я поперхнулся, по инерции продолжая нести какую-то чушь, но инстинктивно отодвинувшись от артиста на недосягаемое расстояние…

Вскоре мой запал прошел, я ушел по каким-то своим делам и больше до премьеры с Караченцовым не разговаривал, а по ночам, красный от стыда, мучился догадками о том, за что был удостоен от народного артиста поджопника.

Сейчас, по прошествии нескольких лет, вспоминая о том случае, я хохочу во весь голос, видя себя желторотой птахой, обучающей артиста таинствам актерского мастерства голосом Станиславского…»