БЛАД

— Сереженька, я так боюсь умирать! – проговорил он. – Очень боюсь… — по его щекам, глубоким морщинам стекали мутные слезы. – Как вы думаете, там что-то есть?
Сереженька был на пятьдесят лет моложе умирающего старика, а потому никогда особо не задумывался о потустороннем мире, но он был добрым молодым человеком и ответил убежденно, так как учили в театральном училище, которое он окончил десять лет назад, по Станиславскому:
— Конечно, есть! Даже не сомневайтесь, Наим Ионович!

Старик повернул к нему большую костистую голову, пошамкал вставными челюстями, издавая пластмассовые звуки.
— Вы не знаете… Никто не знает… Может раввина позвать? – у него были серые губы. – Кстати, вы знаете кто такой раввин?
— Нет, — честно признался Сереженька.
— Да и откуда вам знать про это, русскому мальчику. Раввин – это очень образованный человек, служащий еврейского религиозного культа. Он знает все, что будет после. Да и то, что было до.
— Конечно, надо позвать! – поддержал артист. – Вы, профессор, мне только его телефон дайте, а я приведу!
— Но у меня нет знакомого раввина! Я никогда не был в Синагоге.
— Где, простите?
— Если бы я туда ходил меня бы в советские времена выгнали из театрального училища и выезд заграницу закрыли. А у меня там книги печатались! В Италии…
— Хотите попить? – предложил Сереженька, взял с подоконника баночку кока-колы, вскрыл ее и всунул в рот профессора трубочку.
— Да, я люблю это, — признался умирающий и жадно втянул напиток. — А знаете, когда я ее впервые попробовал?
Нет, — ответил Сереженька, глядя как коричневые капельки теряются в его кустистой то ли бороде, то ли щетине. – В Италии?
— Именно, в шестьдесят втором году. — он сделал еще пару глотков и, рыгнув, вновь сказал. – Я так боюсь умирать…

Сереженька познакомился с Наимом Ионовичем Гронским, когда поступил в театральное училище, на актерский факультет. Им представили профессора, который был призван обучать студентов Мельпомены истории изобразительного искусства. К этому времени они уже отучились два месяца и ИЗО им все это время преподавала доцент Лялина-Вялина, прозванная воблой, так как профессор Наим Ионович, по слухам валютный миллионер, временно находился в Италии, где у него одна за другой выходили книжки о великих художниках и памятниках мировой архитектуры. На то время, завернутое в железный занавес, Наим Ионович казался будущим артистам небожителем. О нем рассказывали всяческие невероятные легенды, как о прожженном сердцееде, как о богатейшем человеке СССР, который изредка приглашал самых красивых студенток в валютный ресторан, где расплачивался долларами.
— Долларами ! – произносили шепотом.

Студентки, удостоившиеся такой чести охали и ахали, шепчась между собой, что костистый, с проплешиной на макушке, бородатый старик с трехъярусным носом, мясистый кончик которого лежал почти на губах, совсем и не старик, а приятный солидный мужчина. Но с одним недостатком, а именно женой Соней, злой и дерзкой старушкой, которая, как сплетничали могла даже побить Ионыча за шуры-муры со студенточками. Говорят уже такое бывало, например, когда она застукала супруга в его мастерской на Маяковке с выпускницей, редкой красавицей Сапуновой — а ля народная артистка СССР Борисова в молодости, распивающими валютный растворимый кофе… После того случая пришлось в мастерской делать ремонт. Сапунова уверяла, что у нее ничего не было с педагогом, что он ей только жаловался на подозрительность жены Сони, на непростую супружескую жизнь… А в этом смысле… ни одного намека…

Студенты театральных вузов мало тяготеют к образованию, всецело поглощённые изучением мастерства актера и других сопутствующих дисциплин, таких как танец, фехтование и сценическое движение. Общеобразовательные предметы богемное большинство манкировало, посещали их только профнепригодные студенты, которым мало что светило в актерской профессии и надо было вплывать в жизнь за счет хороших знаний. Такие обычно становились в театрах комсоргами, а затем парторгами. Конечно к Лялиной-Вяленой, короче к вобле на ИЗО никто из талантливых не ходил, ей впрочем было по барабану, а вот на пары Гронского являлись даже самые законченные дебилы. Студенты так охотно в театр не ходили, как на лекции Ионыча, зная, что на любом уроке может случиться нечто из ряда вон.

Всегда поражало то, что мифологизированный старик неизменно появлялся на занятиях в безупречном костюме-тройке, несущим аромат Франции, с горбатой трубкой, выкуривающей в атмосферу запах неизвестных дымов капиталистической жизни. В институте курить было категорически запрещено, но Гронского, ученого с мировым именем это не касалось. Скрываясь за облаком табачного дыма, в небольшом кожаном футляре профессор приносил на занятия собственный слайдоскоп, его осторожно вынимали и устанавливали профнепригодные отличники. В зарубежный аппарат можно было поместить аж сто рамок с кадрами, управлять машинкой дистанционно, с помощью длинного шнура и пульта на конце. Никто даже в фантастической литературе о такой аппаратуры не читал, особенно потрясены были студенты с периферии. Шторы в аудитории закрывались, на стену раскатывался белый экран и слайдоскоп включался, издавая легкий звуковой фон японской аппаратуры. Надо еще отметить, что Наим Ионыч обладал поистине странным голосом, казалось он специально сдавливает связки и произносит слова, словно блея, как козел, которому связали морду.

По-началу это казалось забавным, даже смешным, но все быстро об этом забывали, рассматривая на экране изображения памятников истории и культурного наследия. Конечно, на переменах голос Ионыча пародировали все кому не лень, но всегда по-доброму, рассказывая голосом профессора какой-нибудь анекдот.

— Товарииищи штуденты, — начинал с шепелявинкой Ионыч комментировать первый слайд. – То, что вы видите, называется Афинский Акрополь. Возле самой верхней арки, — от тыкал указкой в экран. – Видите, маленькое пятнышко?.. Это моя жена Соня!..
У всех перехватывало дыхание. Значит он сам фотографировал Акрополь, коли на фото его жена, значит он там был!!! И старуху жену вывез!.. В Грецию!!!

Ионыч мог запросто проделать с аудиторией курса такую штуку. Щелкнув переключателем, выведя отражение очередного слайда, на котором например был изображен сфинкс он пояснял:
— Товарииищи штуденты! Эта штуковина установлена в Ленинграде! Причем в разных исполнениях таких штук много. Кто скааажет, что это такое получит пятерку по Госэкзамену вперед и будет освобожден от посещения моих лекций на время вашего нахождения в стенах этого достойнейшего училища…

Конечно частокол рук взлетал к потолку. Все хотели испытать судьбу.
— Пожалуйста, штудент Контиков, — приглашал Ионыч. – Мы вас слушаем.
— Наим Ионович… — напрягался Контиков, главный комик курса. Сейчас он был абсолютно серьезен, так как его правильный ответ мог бы принести первую в жизни оценку выше тройки. – Это, Наим Ионович… Это – лев! Нет, я бы сказал грозный лев!
— Неправильно, штудент Контиков. Сдитесь… Кто еще попытается нас образовать?.. Ну пожалуйста, студентка Петрова, пытайтесь!
— Кошка? – вопрошала русская красотка Петрова с низким и тяжелым задом из Нижнего Новгорода. – Киса?
— Неправильно, — блеял Гронский. – Еще версии?

Предположений было множество, но все они оказались неправильными, пока Ионыч не дал попытку студенту Кривинскому, самому большому таланту училища, хроническому алкоголику с двенадцати лет, который судя по его развитию максимум закончил начальную школу. Зато он мог играть само просветление Эйнштейна в момент его великого открытия. Кривинский стоял, расправив плечи и весь курс наблюдал как в его мозгах происходит финальная часть мыслетворения.
— Гений! – прошептал кто-то.
— Наим Ионович… Товрищ профессор… Знаете, что это?
— Не тяните кота за яйца…
— Лучше их отполируйте! – схохмил кто-то с заднего ряда.
— Наим Ионович, это…
— Ну!
— Это… копилка!

Таким истинно подлинным казался его ответ, с таким подтекстом, будто он здесь же доказал теорему Ферма и курс прежде чем заржать на все здание несколько секунд завороженно внимал новому Качалову.
— Штудент Кривинский, — незамедлительно подвел черту Ионыч, пробившись сквозь животный хохот. – Штудент Кривинский получает на Госэкзамене пятерку и может не ходить более ни на какие мои занятия!
Таким был их профессор по ИЗО. Все знали, что слово он сдержит, за то уважали и за юмор ценили.

У Гронского имелись любимчики. В их число входил и Сереженька, который вдруг оказался внуком старинного товарища Ионыча, с которым тот частенько прогуливался по Покровскому бульвару, пыхтя трубкой. Дед будущего артиста Федор в ответ пускал струи дыма от сверхдлинных сигарет Ява-100 и оба были чрезвычайно довольны друг другом. Педагог по ИЗО и товарищ по прогулкам когда-то жили в одном доме почти тридцать лет… Подтверждением, что ты попал в любимчики было приглашение в мастерскую, в которой бывали единицы и в основном студентки. Таким образом, за тесную товарищескую связь его деда с профессором Гронским Сереженька стал вхож в домик в переулке маяковки, где имелся небольшой яблоневый садик. Здесь, окруженный настоящими картинами и предметами старины, он впервые попробовал знаменитый валютный растворимый кофе, к которому была приложена упаковка с шоколадными вафлями из Финляндии.

Избранный жевал иностранные вафли, запивая крепким кофе и почти плакал от несоветского вкуса продуктов.
— А вы знаете, Сереженька, что здесь давеча произошло?
Сереженька помотал головой с набитым вафлями ртом и проговорил нечленораздельно:
— Ы-ы!
— Представляете, звонит мне вчера штудентка Сапунова и прямо-таки рвется прийти ко мне в мастерскую. Я говорю конечно заходите, Ирочка раз невтерпеж! И она приходит вся взволнованная! Красные щеки пылают огнём юности! Я ее спрашиваю, что случилось, а она хватает меня за руку и страстно просит меня!.. – далее Ионыч заговорил речитативом. – Про-сит дать ей в долг де-сять ты-сяч руб-лей! Представляете!? Де-сять ты-сяч руб-лей!..

Сереженька от такой информации чуть не подавился, так как имел доход в виде стипендии в четыреста восемьдесят рублей в год.
— Да-а, — смог проговорить студент.
— Она что дууура, я вас спрашиваю!? – в этот момент его трубка выделяла такое количество дыма, сравнимое лишь с выхлопом трубы паровоза. – Она конечно дуууура!!! Неужели она не понимает, что я не храню такие деньги в мастерской! У меня нет сейфа, в конце концов! Я ей сказал, приходите Ирочка на квартиру, я вам там дам, хотя у меня и на квартире отсутствует сейф. У меня Соня…
— Дали? – с дрожью в голосе спросил Сереженька, посчитав, что на десять тысяч можно было купить трёхкомнатную квартиру в писательском симоновском доме у метро «Аэропорт».
— Я бы дал, но она не пришла… Видимо чего-то испугалась!..
— Наверное, Сони, — додумался студент.

На следующем занятии, щелкая слайдоскопом, Наим Ионович вдруг рассказал историю, которую почти никто не понял.
— Сижу я как-то в ресторане города Рима со своим приятелем итальянцем, кстати тоже миллионером, мы пьем красное вино…
— Не было водки? – удивился трагик Кривинский.
— Уважаемый штудент, получивший от меня пятерку на будущем Госэкзамене! Кажется я вам дал возможность не посещать моих занятий?
— Для развития, профессор. Любопытства ради. Так что там вообще водки нет? Во, нелюди! А плодово-ягодное за рубль восемь?.. Что тоже нет?
— Так вот, — продолжил Ионыч, нараспев растягивая слова. – Сидим мы с приятелем и пьем красное вино, изысканное вино, не портвейн три семерки, не «Солнцедар» и даже не Новоарбатское, а вкушаем нектар декантированного Массето. На нашем столе свежайшая моцарелла, такой белый деликатный сыр, слегка влажный, уложенный на срезы сладких помидоров из провинци Чезарто, лингвини с тертым пармезаном и жареные крошечные осминожки с каперсами. – на этом месте, почти всегда голодные студенты синхронно сглотнули. Кто-то, поперхнувшись, закашлялся. – Сидим мы с товарищем и рассуждаем степенно о Моне Лизе…

— У меня собачку зовут Мона, — признался будущтй комик Контиков. — А Лизой бабушку. Она глухая и без зубов! А пожрать и выпить любит!
— Закончили, мой друг? Могу я продолжать?
— Извольте, Наим Ионович, — снизошел Контиков и по-гусарски кивнул головой.
— Огромное спасибо… Так вот, сидим мы с товарищем…
— Тоже миллионером, — напомнила нижегородская красотка Петрова.
— И говорим уже об Амадео Модильяни, о его страстной короткой судьбе одного из величайших художников за всю историю человечества. – Ионыч щелкнул переключателем и на экране возникла картина, с которой на аудиторию гипнотически смотрела полностью обнаженная женщина, лежащая ногами к зрителю. – «Лежащая обнаженная» кисти вышеназванного экспрессиониста. – Мужская часть курса шумно задышала, а девочки покраснели, хотя в темноте этого было не разглядеть. – Вот и сидим мы с товарищем, тоже миллионером и рассуждаем, что эта картина когда-нибудь побьет все рекорды стоимости на аукционах… Кстати, в Риме летом очень жарко, невыносимо, поэтому мы в тот день ели неохотно, предпочитая духовную пищу мирской, — казалось он нарочно мучает аудиторию. — Принесли вторую бутылку Массето, мы заговорили о русском гениальном Кандинском, — еще щелчок и студенты к разочарованию больше голых баб не увидели. Вместо этого на экране возник хаос красок. Все подумали, что рисовал не гений, а маленький ребенок.

— Я тоже так могу! – заявил Кривинский. – А можно вернуть предыдущий слайдик?
— И тут я гляжу за одним из столиков сидит невероятной красоты женщина Боттичеллевской красоты, — слайдоскоп вновь щелкнул. На экране появилась Венера, у которой лишь одна из голых грудей была видна, вторая прикрыта рукой. – Боттичелли… Светловолосая, что в Италии огромная редкость, с изысканным вкусом одета, руки изящные, без колец на тонких пальцах и большие черные глаза, наполненные печалью… Более говорить об искусстве с товарищем я не мог. Да кто бы смог!? Предо мной сидела красивейшая, достойная кисти любого гения Мадонна, Дева Мария, женщина в божественном замысле… И я обмер от счастья созерцать такое чудо природы, — Ионыч сделал большую паузу и вздыхал как юный влюблённый, затем собрался и досказал. – Я набрался смелости и подошел к ней, представился… И какого было мое изумление, когда эта Мадонна, Дева Мария, совершенной красоты богиня оказалась обыкновенной блад.

Большинство не поняло, что имел ввиду Ионыч, что за термин такой «блад», но переспрашивать никто не решился. Лишь профнепригодные отличники оценили всю тонкость рассказа профессора. Конечно, в советском ВУЗе Ионыч не мог произнести слово «блядь», а потому сказал «блад». Этот рассказ не для дегенератов актеров. Еще отличники считали с его души огромное разочарование, видимо блядей искусствовед не жаловал…
— Сереженька, я так боюсь умирать!..

А потом Перестройка, за ней девяностые, разнузданные, полные надежд и боли.
Как-то Сереженька, повзрослевший и возмужавший, давно бросивший актерство и занявшийся бизнесом решил проведать старого преподавателя в доме на Садовом кольце. Они не виделись десять лет, но Ионыч узнал своего бывшего студента.
— Внук Федора?
— Ага…
— Соня! Соня иди и посмотри на Фединого внука.
Она пришла из кухни с мокрыми руками. Сереженька впервые видел «злобную» старуху, гонявшую от Ионыча студенток. А Соня оказалась милой совсем немолодой женщиной в очках с толстыми диоптриями. Она улыбалась и бывший студент справедливо подумал, что не так страшен черт, как его малюют.

Его пригласили в кухню, где Соня развела в чашках отечественный растворимый кофе. Мужчина огляделся по сторонам и нашел квартиру сильно запущенной, с трещинами по потолкам и стенам, на которых висели пожухлые картины.
— Это неизвестные голландцы! – пояснил профессор. — Я пробовал отнести их в комиссионку но предложили всего двести долларов за все… Я и не смог…

И здесь Сереженька понял, что Наим Ионович Гронский никогда не был миллионером. Теперь он знал, что за книги, а тем более искусствоведческие ничего не платят, если только копейки, на которые можно купить только кофе и вафли. Даже в его любимой Италии, печатают за гранты разных университетов. А еще он увидел в холодильнике профессора коробку сыра «Виолла» и больше ничего. Совсем ничего…

— А ваша мастерская?
— Отобрал Союз художников пять лет назад и продал какому-то бандиту известному… Какому-то Грине Бабаоеду… Странная фамилия, правда?..
С того дня Сереженька стал часто бывать в доме Гронского. Каждый раз с полными сумками продуктов, среди которых всегда имелась банка отличного гранулированного растворимого кофе.
— Вы Сереженька, приходите, если можете по утрам. Соня утром ездит по букинистическим и сдает книжки. Она не позволяет мне пить кофе и после того как вы уходите забирает его и запирает в секретере… Можете?

Сереженька побывал в своем училище, где поговорил с ректором, который тоже когда-то учился у Гронского. Тот поохал и поахал и посетовал, что казна училища пуста… Такая жизнь нынче… Старух и стариков куда больше студентов! Пусть и великие эти старики, но уже почти ушедшая натура…
— Сука, ты Женя! – сказал Сереженька ректору.

Через год, в новогодние праздники ему позвонила Соня и сказала, что Наиму Ионовичу диагностировали рак поджелудочной железы в третьей стадии. Определили не более трех месяцев…
— Я приеду!
— Приезжайте! Только он в больнице…
— Сереженька, я так боюсь умирать!

Он повторял эти слова вновь и вновь. Страдания его были не только физическими, но и моральными. Он говорил, что они с Соней не родили детей, что наследия никакого от его жизни. Лицо Ионыча осунулось и стало желтым.
— Ваши книги, Наим Ионович… Ваши лекции и вы сами. О вас будут рассказывать тысячи ваших учеников со сцены и за праздничными столами, своим детям и просто знакомым…
— Я бы съел банан! – попросил Ионыч.

Сереженька все же узнал, что такое синагога и пришел в нее, попросив, что бы его отвели к раввину.
Он рассказал странного вида и одежд человеку об умирающем учителе, что старику очень сложно умирается, что учитель спрашивал о раввине, поэтому Сереженька здесь, хотя сам православный в душе.
— Обрезан? – спросил раввин.
— Кто обрезан? – не понял Сереженька.
— Да это, собственно говоря, не важно… Я приеду завтра… Учитель, знаете ли, это… Учитель это…

Раввин огромными шагами шел по длинному коридору больницы в черной шляпе, с развевающимися пейсами, а встречные больные просили его благословить, почему-то приняв за церковного батюшку. И он всем желал здоровья и обещал вечное Царствие Божие для их душ…
Ребе что-то долго шептал в самое ухо Ионыча, отчего в глазах профессора просветлялось, а в конце разговора, часов через пять, умирающий почти улыбался и плакал прозрачными слезами…

Ионыч умер ночью.

Соня побежала по инстанциям собирать справки, а Сереженька с одним состоятельным однокурсником подготовили похороны.
Прощались в большом фойе училища. В ненастный весенний день пришло такое огромное количество людей, что очередь тянулась от Вахтанговского театра до Нового Арбата. И столько знаменитостей, Народных и Заслуженных произнесли великолепные речи над мертвым учителем, столько благодарности выливалось на гроб с телом, что в окно вошло летнее солнце.

На похоронах Сереженька встретил однокурсников. Пьяного и рыдающего Кривинского, вдруг постаревшего комика заслуженного артиста России Контикова, Сапунова пришла в соболиной шубе под руку с каким-то иностранцем, видимо дипломатом…
Чтобы устроить на девятый день поминки Соня снесла в комиссионный неизвестных голландцев, но выручила не две, а только одну сотню долларов.
— Блад! – выругалась женщина. – БЛАД!!!
И опять были речи, но только в более узком кругу, в обшарпанной квартире Ионыча. Зашел раввин и немного посидев за столом, произнес речь на неизвестном языке… Приходили люди, меняя за столом других, потом еще, говорили, говорили…

Жизнь Сони закончилась через неделю после девятин. Она легла спать и не проснулась. Такую смерть Господь посылает невинным. Вероятно за невинность ангел сопроводил ее к мужу без помощи всяких батюшек и раввинов.

А Сереженька… Сереженька узнал, что его педагог по сценической речи Варвара Ивановна, просто Вава в театральном мире, в свои девяносто три года сломала шейку бедра…