Суббота с Пресным сидели на корточках во внутреннем дворе большого детского магазина, курили, сплевывая на асфальт, и вели тихий разговор.
Они были знакомы лет двадцать пять, еще на малолетке свела их судьба, но спаяла надолго. Оба были преступниками, но беззатейными, бесхитростными, шли на преступления без подготовки, так как попросту не хватало смышлености. С возрастом умелости прибавилось, но мозги как были неповоротливыми с детства, так и остались к сорока годам неподвижными. Клички у мужиков были незатейливыми, образованными от фамилий. На отсидках к ним относились с уважением, но не с тем, которое полагалось авторитетным ворам. Ничего серьезного преступное сообщество им не доверяло – так, следить по мелочи за мужиками и объяснять первоходам разницу между блатными и фраерами.
К сорока оба отсидели почти десятку по совокупности. Четыре посадки, в среднем по два с половиной года лишения свободы.
Сейчас, во дворе детского супермаркета, они не готовили какого-то преступления, не замышляли дурного – просто курили и имели разговор за жизнь.
– Изменяет она мне, – неожиданно признался Суббота корешу.
– Кто? – не понял Пресный и погладил красный шрам через всю правую щеку.
– Ирина.
– Ирка?!! Что, поймал?
– Нет, – сплюнул Суббота, сверкнув фиксой. – Но чувствую.
– А! – махнул почти синей от наколок рукой Пресный. – Здесь чуйка часто не в тему. Пока не словил бабу, не гони события.
– Тяжко.
– Понимаю…
Дальше они немного посидели молча, поглядели, как грузчики разгружают самокаты и велики, а потом, закурив по следующей, продолжили.
– И пьется тяжко, – Суббота почесал почти лысый затылок. – По три дня отойти не могу.
– Такая же херня! – поддержал друга Пресный. – Даже чистая белая сил лишает. Пробовал вискарь – так блевал потом неделю.
– Изменяет…
– Брось!
– У нас дети.
– Да не Ирку, а мысли гони из башки!
– Вот чувствую, – почти простонал Суббота, сжав голову ладонями, – жопой чувствую, что изменяет!
– Ну вот что?! – осерчал Пресный. – Что ты чувствуешь?
– По-всякому… То запах мужика чужого улавливаю, то от нее бабской похотью шибает.
– Так может, это она по тебе текет?
– Нет, – нахмурился Суббота. – Когда я в нее лезу – сохнет…
– Либо выбрось из башни мысли такие, – посоветовал кореш, – либо разберись с ней, а то башня обрушится. Помнишь фраера, который без фомки банкоматы вскрывал каким-то хитрым приборчиком, помнишь, как его накрыло от мыслей о его телке, которая там, на воле, без него трусы народу показывает? Как ее?
– Манекенщица.
– Во! Модель!.. Помнишь, чем кончилось? Помнишь, как он вскрылся ночью?!. Как шлепали мужики босыми ногами по кровищи его?! Гони больные мысли!
Как бы Суббота ни хотел, чтобы из мозгов стерлись убивающие его подозрения, ничего не получалось. От водки становилось еще хуже, только марафет на некоторое время давал отдых. Зато потом, в расплату, он все более погружался в пучину дремучего подсознания. Рецидивист последние месяцы был подавлен, врачи про такое состояние говорят – тяжелая депрессия. Но Суббота о таком понятии даже и не слышал.
– Я с ней уже пятнадцать лет!
– Почти расстрел по-старому, – пошутил Пресный, но, поймав недобрый тяжелый взгляд товарища, постарался перевести разговор на другую тему. – У меня тут есть один лох, китаеза, он у Хрюни будет вечером. Можем пошпилить. У него лавэ как грязи. Под ним сто вьетнамцев бухло паленое созидают. Отымеем и на общее четверть отдадим.
– Да, – согласился Суббота. – Давно не заносили.
– Ну вот и хорошо! – Пресный притушил об асфальт сигарету и заложил бычок за ухо. – Сегодня вечером у Хрюни!
– Нет, – отказался товарищ. – Я домой.
– А как же на общее?
– На общее? – Суббота поднялся с корточек и потянулся на мысках изношенных ботинок. – На общее в следующий раз! – И пошел в сторону троллейбуса.
Пресный сплюнул товарищу вслед, сверкнув своей фиксой.
Дети гостили у тещи, и по пояс голый, весь в наколках, с четырьмя куполами на спине, Суббота ужинал с водкой, дымя табаком, а жена приносила с кухни на стол. Он с трудом проглатывал куриные котлеты, не замечая вкуса, даже пахучее сало не лезло в горло. Суббота поглядывал на жену, и в голове у него кружилось. Женщина старалась угодить мужу, но он не замечал ее стараний, а продолжал пить водку, пока жена не подметила, что уже вторая поллитра на исходе. Он встал и вышел из кухни в туалет.
Справив малую нужду, он открыл створки настенного шкафчика и достал из него маленький туристический топорик. На Субботу накатила такая пронзительная тоска, все пространство вокруг сузилось, как будто глаз смотрел в подзорную трубу с другой стороны. Он вышел из туалета и вернулся в кухню, где жена мыла посуду. Не помня себя, Суббота размахнулся и ударил женщину топором сзади. В последнее мгновение она обернулась, и острие прошло по правой стороне головы.
Ему дали восемь строгого, так как жена выжила. Топорик прошел по касательный, отрубив ухо.
Ее почти год лечили. Привели в порядок лицо и посоветовали носить парик с длинными волосами, чтобы закрыть след от отрубленного уха. Женщина обещала отрастить волосы, с тем ее и выписали. Она не стала сразу забирать детей у матери, а попросила у лагерного начальства, руководящего зоной, где отбывал муж, семейного свидания на сорок восемь часов. Ей разрешили.
Суббота давно раскаялся в содеянном и даже к Богу стал приближаться, хоть и малыми шажочками. Он писал Ирине покаянные письма, короткие и кривые, так как не был силен в эпистолярном жанре, да и ум не мог подобрать правильных слов. Она ему отвечала. Писала, что лечение проходит успешно, что дети учатся и она скоро навестит его… Суббота от радости решил креститься, но только в тот день, когда она приедет. Договорился с кумом зоны, чтобы жену пустили на таинство, и терпеливо принялся ждать свидания.
А потом она приехала с двумя тяжелыми сумками провизии, улыбающаяся, с длинными волосами.
Его окрестили воскресным днем в лагерной часовне, он чувствовал себя обновленным и улыбался жене. У него впереди были сытые сутки почти вольной жизни… На выходе из часовни какая-то босота сунула ему в ладонь маляву. Он пошел к бараку для свиданий и прочитал по ходу мелко написанный на папиросной бумаге текст, в котором говорилось, что его жена Ирина по-прежнему ему изменяет. И факт неизвестный раскрыли, что жена фачится с его другом Пресным. Последнее добило зэка окончательно.
Следующие сутки он не ел, не пил, к жене не прикасался, попытался было найти облегчение от невыносимой боли, сжав в руке крест, но душа разрывалась… У него проскользнула мысль забить жену здесь же, в комнате, на свидании, он даже с кровати поднялся и взял со стола с недоеденным ужином ложку. Отломил черпак, сжав черенок, замахнулся, но вдруг услышал…
– Люблю я тебя, сердешный! – прошептала в ночи жена. – Вроде так поломал меня, а все равно люблю!
И вдруг Суббота поверил ей, да так, что новая вера – в Бога – стала второстепенной, третьестепенной, она вообще исчезла. Он еще не понимал, да и вряд ли когда вообще осознает, что Всевышний не играет ролей в собственном спектакле, и тем более не выходит на поклон… Выпавший из руки черенок ложки звонко прокатился по полу.
Он прилег к ней с края, боясь прикоснуться:
– А как же Пресный?
– А что Пресный?.. Клеился ко мне, но получил по морде, и каждый раз потом получал.
– А что же ты мне не сказала?
– Так он друг твой!
И вдруг Субботу осенило. Впервые в жизни его мозг зашевелился, образуя некие связи, которые помогли сделать неожиданный вывод, что маляву заслал не кто иной, как его брателло Пресный. Во рту пересохло, и он громко сглотнул пустоту. А следом подумал, что Пресный просто сам любит его Ирку, а оттого произвел такие движения. Ей в месть за нелюбовь – смерть, а его на пожизненное. Вот ведь как страдает друг, пожалел Пресного Суббота и тяжело вздохнул, вспомнив, что ни за что отрубил жене ухо.
– И я тебя, – прошептал он в ответ, а за окном тихо читал речевку вертухай: «Слышь, розочка! Тюльпань отсюда, а то как загеоргиню – обсиренишься!..» – И я тебя, люблю, Ира!..
– Спи, Васенька, – проговорила женщина нежно. – Спи родимый!.
