Мне было восемнадцать, и я отчаянно радовался первым летним студенческим каникулам. Со своим однокурсником по кличке Старый (он ко всем обращался, типа, «старый, послушай…», «старый, как ты?») мы решили отправиться покорять Ялту с помощью моей бабушки, которая работала в Союзгосцирке и имела экономическое влияние на все периферийные цирки. Бюджеты им согласовывала. Она и сделала нам койко-места в гостинице «Звездочка», что на горе за памятником Ленину.

На вокзале, помятых в плацкарте, нас встречал маленький плюгавый импресарио местного ялтинского цирка. На поводке он держал огромного черного дога, пыхал сигаркой и выглядел шпионом из черно-белого фильма.

– Для Симочки Изральевны я сделаю все! – обратился директор цирка ко мне. – А для ее внука – почти все! – И указал сигаркой на «Москвич 412», который и довез нас до гостиницы.

У нас оказался еще сосед, артист цирка, то ли жонглер, то ли эквилибрист, здоровенный рыжий парень с открытой улыбкой. Когда он по утрам умывался, я испытывал нервный срыв и хотел вернуться домой. Его могучий торс и мускульная архитектура вводили меня в непроходящее уныние. В то время тело мое представляло собой длинную жердь без признаков мускулатуры с маленькими сосками на впалой прыщавой груди.

Слава богу, артиста мы видели только по утрам и редко, так как возвращались в гостиницу поздней ночью, когда представитель циркового искусства крепко спал. Режимил рыжий парень… А мы с товарищем нет. Вот и спали, когда артист уходил на репетицию.

Отдыхали мы, как все молодые люди нашего возраста, с минимальной копейкой в карманах, зато открытые ко всему, что предлагала нам природа абсолютно бесплатно. Мы воровали персики из колхозных садов и обжирались ими, а потом, липкие, привлекающие мух и ос, бежали к морю и бросались в него, стремясь раствориться в изумрудной воде.

На второй день отдыха мы запросто свели компанию с общими знакомыми, у них оказались местные связи, и уже по вечерам на прохладном галечном берегу мы жарили мидий, собранных под причалом, пили местную брагу из все тех же персиков. В голову шибало, в груди закипала вся юношеская энергия, девчонки и мальчишки скидывали с себя все одежды и белыми тенями ночи вбегали в теплую воду Черного моря. Вот только мой однокурсник Старый не вбегал – просто сидел на берегу и смотрел куда-то в себя. Он закидывался димедролом и еще чем-то, брага его интересовала мало, не торкает, колеса ему казались круче. Мой сокурсник был странным парнем с белыми волосами, подстриженными в кружок. Разговаривал с гнусавинкой, на хипповском сленге, языке наших родителей, и все время сопел трехъярусным греческим носом, в котором навсегда поселился насморк, перешедший в гайморит. Видимо, от этого и гнусавил товарищ. На пляже, после купания, он тотчас, обернувшись полотенцем, переодевал плавки, что делали обычно старики, никак не второкурсники, тщательно выжимал их и вешал просыхать. Я, например, неделю мог не снимать плавки, мне было по барабану… На третий день Старый и вовсе исчез из нашей компании, я встречал его только в гостинице и на вопрос, где он пропадает, получал ответ:

– Старый, у меня все клево! – Шмыгал носом. – Я там, чувак…

– Где?

Он больше не отвечал и засыпал на пружинной койке, облитый лунным светом…

Одним из поздних вечеров нас, нагих, застали врасплох пограничники. Мощные прожекторы, я тогда и не подозревал, что такие есть, осветили нашу обнаженку, будто был белый ясный день, а потом громкоговоритель приказал всем вылезать из воды на берег, что мы послушно и сделали. Одежду приказали оставить и пройти в автобус. Кто-то пытался качать права, но ему отвечали металлическим голосом, что мы нарушили правила пограничной территории и теперь с нами разберутся в военной части.

У меня была огромная проблема. Я никогда еще не видел в таком количестве голых девушек, которые после десяти минут поездки вовсе перестали стесняться своей наготы, а я жадно рассматривал их юные особенности. Сносило мозги еще и оттого, что девчонки сидели в компании голых парней, это было крайне эротично, как для меня, так и для молодых погранцов, нас сопровождающих. «Завтрак на траве» Моне.

Везли нас недолго, подталкиваемые сзади солдатами, мы вышли, встали на плацу, переминаясь с ноги на ногу. Девушки как могли прикрывали свои плюсы, а многие из парней защищали минусы.

А потом из казарм высыпали доблестные солдаты Советской армии, человек сто, и смеялись над нами.

– Козлы! – заорал старший из нас. – У меня отец генерал! Всех в Афган!

Здесь появилось командование во главе с пузатым, но бравым полковником. Офицеры лыбились во все тридцать два, а наччасти, прокашлялся и велел отдать нам одежду.

Мы спешно оделись, и нас повели в какое-то здание, мрачное, с темными окнами.

Расстреляют, подумал я. Как пить дать расстреляют…

Металлическая дверь открылась, и тут здание вдруг вспыхнуло тысячами солнц, засверкало разноцветными гирляндами, огни бенгальские, хлопушки. Возле лестницы стояли вазоны с цветами и отдавали честь веселые прапорщики, на которых вместо штанов были разноцветные юбки, сшитые, видимо, из тюля.

«Здравствуй Феллини, – подумал я. – Федерико, ты всегда с нами!»

На втором этаже оказался большой зал с по-военному богато накрытыми столами, нас усадили за один из них. Разлили по стаканам водку, и наччасти произнес короткий тост. Он повинился перед нами за шутку (ни фига себе шутка!), продолжая оставаться веселым и бравым, а затем признался, что сегодня в части День Нептуна, что каждый год в эту ночь защитники рубежей страны вылавливают из моря русалок и приглашают на празднество. Молодым солдатам после короткого лицезрения русалочьих прелестей следующие полгода служится лучше, и в каждом дембельском альбоме будет описана подобная история.

– А русалы тоже описываются дембелями? – поинтересовался я. – Однако странные у ваших солдат интересы!

Полковник посмотрел на меня и без намека на юмор сказал:

– Мы могли бы стрелять на поражение!.. – И спросил: – А кто и кем описывается?

Весь офицерский состав части ржал, а потом весь стол напился до потери сознания. Заливались «Пшеничной» водкой и жадно пожирали офицерские котлеты с жареной картошкой и печеными баклажанами.

Уже к утру на том же автобусе нас развезли по адресам, и эта веселая история отложилась в моей памяти, вероятно, до конца жизни. В мой дембельский альбом.

Впрочем, я отвлекся.

Все же в тот летний отдых голый случай с пограничниками оказался не самым запоминающимся. Произошло событие куда более важное, оставившее след в самом сердце

Шла последняя неделя нашего отдыха, и как-то перед сном я вслух отправил сообщение небесам:

– Сейчас бы какую-нибудь телочку завалить!..

– Дайте спать! – недовольно прошипел цирковой.

– Старый, ты это хочешь? – спросил однокурсник шепотом.

– Хочу, очень хочу… – вымолвил я. И заснул как младенец.

Утром, перед тем как разойтись по своим интересам, Старый вдруг пригласил меня в гостиницу «Ялта».

– Прямо внутрь? – уточнил я, удивившись.

– Да, старый. На шестнадцатый этаж.

В те далекие советские времена гостиница «Ялта» называлась еще и международной, жили в ней преимущественно иностранцы, цеховики и какие-нибудь звезды балета, имеющие валюту. В гостинице все продавалось за доллары, фунты, лиры или дойчмарки. На шестнадцатом этаже располагался валютный бар с рестораном, где, как рассказывали, лабала умопомрачительная вокально-инструментальная группа… Простых советских граждан КГБ даже близко к главному входу не пускал. Было чему удивиться.

Ровно в шесть вечера я прибыл к подступам отеля, сел на теплый камень, возле которого был уговор встретиться, и начал вертеть головой, так как не знал, с какой стороны явится Старый… Он опаздывал, а я, закрыв глаза, оборотил свое лицо к вечернему солнцу, множа веснушки на щеках и на носу.

– Привет, старый! – услышал я гайморитный голос однокурсника.

Он пришел не один, а в обнимку с молодой женщиной, совершенно белой как телом, так и короткими волосами, стриженными под каре. У нее даже брови и ресницы оказались белыми. А глаза – синими. Она была совсем некрасива, с толстыми крепкими ногами, тяжелым низом, большегрудая и невысокая ростом.

– Чувак, – обратился ко мне Старый, – это девушка Лина. – Она из Финляндии. Гид.

Финка протянула мне влажную ладошку и повторила неожиданно нежным голосом:

– Лина.

Лина с длинным «и». Лииина…

Мы пошли к гостинице и вошли прямо через главный вход. К нам тотчас подступили люди с квадратными гранитными челюстями.

– Это с мной, – успокоила охрану финка, предъявив аккредитацию. – Пошли.

Она говорила по-русски почти идеально, только чуть-чуть нараспев. Встреча с ней была первым моим знакомством с представителем западного мира, девушкой, чьим распевным голосом я заслушивался, пока мы поднимались в лифте на мистический шестнадцатый этаж.

Я был потрясен и полчаса смотрел на барные полки с невиданными бутылками с неизвестными названиями. Да и прочитать я ничего не мог, как типичный моноязычный представитель совка. Старый тем временем целовался с Линой, а в коротких промежутках мне заказывали какой-нибудь фантастический коктейль. Я тянул через трубочку красно-зеленую смесь и глазел по сторонам. Вдруг загрохотала музыка. Где-то за стеной, видимо в ресторане, приступил к работе супервокально-инструментальный ансамбль, который аутентично исполнил несколько вещей группы «Pink Floyd». Я тащился по полной, как будто меня в одно мгновение переместили из СССР куда-то в западное, лондонское и антисоветское… Уши радовались музыке, а кровь, разогнанная коктейлями, заставляла чувствовать быстро бьющееся сердце.

– Чем платить будешь? – поинтересовался бармен с усами на манер шведского лесоруба, свисающими ниже подбородка

И тут я неожиданно для себя заявил:

– Васиз лос!!!

– В говнос уже, придурок?! – спросил бармен.

– Холуй империалистический!

– Я тебя щас комитету сдам!

Здесь вмешалось Лина и что-то сказала мастеру алкогольных комбинаций на английском. Косящий под шведского лесоруба отвалил обслуживать пожилую пару французов.

Вскоре мы ушли из бара и поднялись еще на несколько этажей, где Лина открыла ключом дверь маленького номера, в котором стояли диван-кровать, продавленное кресло, стол с чисто русским графином, на две трети наполненным водой, стаканами Мухиной и теликом «Рубин 205» отечественного производства. Ну еще шкаф стоял. Да, и душ был.

Лина объяснила мне, что гид не слишком почетная профессия, поэтому фирма предоставила ей этот недорогой номер.

– В Финляндии я студентка, а здесь подрабатываю летом, пока сезон.

Какая же она вся белая, еще раз подумал я. Даже родинок нет. Альбиноска?

Лина достала из шкафа фугас ялтинского портвейна, Старый открыл его и разлил по граненым стаканам.

Отечественная химия смешалась с западной, мне было хорошо и даже прекрасно. Сидя в кресле, с прикрытыми глазами, я пытался о чем-то думать, но мысли разлетались в разные стороны как искры костра – никчемные, красивые, сгорающие бесследно.

– Старый! – услышал я издалека. – Старый! – Я открыл глаза и увидел товарища. Он был совершенно голый и продолжать хлюпать греческим носом возле моего уха. – Иди, – прогнусавил.

Оказалось, что прошло прилично времени. Я огляделся и увидел на застланной простынями диван-кровати совершенно голую Лину. Девушка смотрела на меня, бесстыдно распахнув белое тело…

А чего вы от меня хотите?

Это был мой первый раз. Меня охолонуло гормонами с головы до ступней ног.

Я утопал в свежей сдобе ее грудей, широких крепких бедрах и неустанно совершал движения тазом со скоростью кролика-рекордсмена. Она трепала мои волосы и тихо приговаривала:

– Мой черный ангел!.. Ангел…

Счастье развернулось во всю Вселенную. Мне чудилось, что я парю в невесомости с женщиной, любовью всей моей жизни. И опять слышал я произнесенное на всю галактику «Мой черный ангел».

А потом Старый сдернул меня, буквально стащил за лодыжки с повлажневшего тела Лины и с упреком прокомментировал:

– Чувак, ты эгоист!..

Я потерял девственность в ситуации, что называется, а-ля труа, и мне было плевать на это с Млечного Пути. Я любил Лину, и мне было все равно, что кто-то еще любил ее вместе со мной…

Она освобождалась после двух, и мы втроем куда-нибудь шли, например взбирались на гору, где любовь начиналась или продолжалась, где она длилась. Цикады и облака были свидетелями нашего греха… А потом, обессиленные, шли в столовку, и пока мы со Старым стояли в очереди, Лина делала оригами. У нее был специальный блокнотик с разноцветными страничками, и она складывала из них всяких зверушек и птичек… А потом, после харчо и полтавских котлет, мы оказывались где-нибудь на пустынном пляже и продлевали наше тройственное счастье на мокрой гальке. Я помню на ее голом заду отметины от камней…

Мне, юному, казалось, что все прекрасное может и должно длиться вечно, но в субботу на променаде возле театрального киоска нам повстречался цирковой импресарио с черным догом. Пыхнув сигаркой, оценивающе оглядев Лину, он предупредил, что сегодня наш со Старым последний день в гостинице «Звездочка». Ну и ночь, само собой…

– Симочка Изральевна ждет вас к обеду во вторник. – И пошел себе дальше, дернув за поводок дога, который с наслаждением лизал руку Старого.

Сердце пронизала боль. Рухнули города, США и Советский Союз обменялись ядерными ударами.

– Чувак, – проинформировал Старый, – циркач предупредил, что его сегодня не будет всю ночь!

– Ага… – Я все еще находился в нокдауне.

– Можем замутить отходную в номере!

– Нас же не пустят втроем.

– Мы, старый, на первом этаже живем. Ты войдешь, откроешь окно, и все.

Весь остаток дня мы готовились. Сначала закупились портвейном, сторговали на рынке помидоры с огурцами и на последние купили круг краковской колбасы. Вернулись в номер, прибрались, а потом решили, что на наших пружинных кроватях это будет ужасно, тем более что металлический скрип в ночи разбудит всю гостиницу.

– А давай-ка мы все на полу разложим? – предложил Старый.

Разложили матрасы, но какой-то не праздничный был у них вид. У циркача белье на кровати было домашнее, цветное, в красную и синюю полоску. Такие же наволочки на подушках. А у нас все серое…

«Все равно завтра валить!» – подумали в унисон. И получалось в итоге отлично…

Мне до сих пор стыдно перед цирковым артистом, имени которого я даже не помню. К утру все его белье, измочаленное, залитое портвейном и иными жидкостями, можно было выбрасывать со спокойной совестью…

Но ночью мне казалось не важным, где и как все происходит, что хорошо, что плохо, есть война или нет. Я просто любил ее и слова эти шептал ей в самое ухо.

– Черный ангел, – повторяла она. – Черный ангел!

И вдруг, снизив темп, я тихо сказал ей:

– А там у вас, в Финляндии, если ты расскажешь, что целую неделю спала сразу с двумя парнями, одновременно – тебя не выгонят из университета?

– О, – ответила она, – ты что! Мне все будут завидовать! У меня было сразу два ангела…

Вот что называют западным менталитетом. Все хорошо, что тебе хорошо!

Она шептала Старому, что он белый ангел, ангел, ангел, а я, нагой и худой, положив ногу на ногу, вдруг почувствовал выстрел ревности… Я его проглотил, поймав пулю зубами…

Наутро мы тепло прощались. Лина даже прослезилась, мое сердце стучало, а мозг не хотел понимать, что больше в жизни я ее не увижу, что я из социалистической страны, а Лина живет при развитом капитализме, что моя первая женщина, моя первая любовь так и канет в Лету короткой человеческой жизни.

На прощание финка подарила нам по оригами: белого ангела – Старому и черного – мне…

Я не часто вспоминал ее, потому что дальше случились большие любови, дети от этих любовей, карьера, быт – жизнь!.. Но я всегда носил подаренного мне ангела в бумажнике, под купюрами, под детскими фотографиями. Когда же я менял бумажник, то автоматически перекладывал в новый все содержимое – и черного ангелочка, совсем потертого от времени, перемещал.

Прошло сорок лет, и, я пролетая через Хельсинки, ожидая пересадки, в одном из многочисленных фастфудных ресторанчиков вдруг увидел ее. Она совершенно не изменилась, светящаяся своей белизной – так казалось издалека, хотелось, чтобы это было так. Она пила кофе и о чем-то, вероятно, думала.

Я хотел было броситься к ней, будто и не было этих сорока лет, даже вздернул плечами, но, поживший досыта, скопивший опыта, понимал, что делать этого не стоит, можно разрушить то далекое счастливое воспоминание, тот маленький бриллиантик памяти потерять, которых в сердце скопилось-то всего ничего… Да могла и не вспомнить немолодая женщина Лина юного прыщавого ангела, переменившегося в грузного пожившего мужчину с абсолютно седой шевелюрой.

Она отошла в дамскую комнату, а я, выудив из монблановского портмоне истертого ангелочка, подошел к стойке кафе, где она сидела, и поставил его между чашкой с недопитым кофе и футляром для очков.

Вскоре она вернулась – и тотчас замерла, затем задрожала, увидев оригами ангела, прилетевшего из прошлого.

Она металась по залу ожидания, с распущенными белыми волосами, со слезами на глазах и немым вопросом «Ну где же ты, где?!».

Ничего этого я уже не видел. Я шел к своему самолету и думал о сыне и дочери, представляя, как обниму их после долгой разлуки.

7340cookie-checkОРИГАМИ